Сочинение «Город будущего», которое написал бы человек с бейсбольной битой

— ...Но что же делать мне теперь —
с самим собою
(уже без всех метафор), боже мой...? — Д. Воденников

— ...последний муравей, захлопнутый в блокнот,
когда он больше маму не зовет,... — Л. Горалик

• I. Мёртвое быстрым не бывает
  • Призраки обитают в подвалах и смеются
  • Нет пути-кино
  • Заповедник гоблинов
  • Барабашова (зомби-апокалипсис начнётся на вещевом рынке)
• II. Сила жирафа
  • Fast Food (Песня быстрой еды)
  • Second hand (Блюз второй руки)
  • Песня которого часа
  • Победная песня последнего жирафа
• III. Последний бой Фриденсрайха Хундертвассера
  • Доисторическая рыба плывёт по городу
  • Казак Харько и охотник Нгуен а’Нгуен
  • Узкие коридоры детских садов и рождение благой вести
  • Последний бой Фриденсрайха Хундертвассера
• PS. Ничего, кроме моря
  • Чего он ждёт, болтая ногами
  • Море уже было здесь

 

I. Мёртвое быстрым не бывает

 

Призраки обитают в подвалах и смеются

 

В подвальных помещениях полно призраков,

многие из них стекли сюда из других мест,

как отравляющие газы заполняют бомбоубежища.

 

Но всё же большинство призраков — местные,

это призраки тех, кто здесь умрёт,

чаще всего — сгорит при пожарах.

 

Ведь в подвальных помещения, как правило (точнее — всегда)

беда с пожарной безопасностью: запасными выходами,

узкими лестницами основных выходов,

 

огнеопасными отделочными материалами (а также

беда с неподкупностью инспекторов пожарной охраны,

но это не та тема, которую интересно развивать).

 

И вот те, кто в будущем сгорят при пожарах,

в подвальных мини-типографиях, рок-клубах, книжных магазинах,

магазинах парфюмерии и модных кофейнях,

а также и те, у кого здесь случится инфаркт, и врачи скорой

не смогут вовремя вынести тело по тёмным лестницам

с полуметровыми ступенями,

и те, кто провалится на улице в ямы у подвальных окон

и будет лежать несколько дней, не в силах выбраться —

 

все они здесь, сейчас, голые, мокрые, в резиновых шлёпанцах,

стоят неподвижно, как в душевой пионер-лагеря,

наблюдают за посетителями ещё существующих заведений, смеются.

 

Дело в том, что каждый призрак после смерти живёт обратно,

назад во времени, только поэтому их никто не видит,

твой призрак доживает от дня твоей смерти до дня твоего рождения,

приходит в роддом и снова становится тобой.

(4.11)

 

Нет пути-кино

 

Говорят, есть страна, по которой проложены автострады:

ночь в мотеле, кофе в старбаксе, идеально ровный асфальт впереди.

Но есть и другая, в которой чужие, осевшие намертво хаттифнаты

в нерентабельном кинотеатре крутят кино «Нет пути».

 

NO WAY MOVIE! NO WAY MOVIE!

Нет пути, никакого пути.

 

Там, где однажды намертво увяз

их внедорожник,

вне всяких дорог,

in the real middle of nowhere,

у самому серці пустелі,

хаттифнаты круглосуточно демонстрируют

полную противоположность всем

роуд-муви сразу.

 

NO WAY MOVIE! NO WAY MOVIE!

Нет пути, блядь, никакого пути.

 

Это просто кино про то, что уже никто никуда не идёт,

хаттифнаты сами снимают кино про то, что уже никто никуда не идёт,

где-то трасса несётся под Гэри Олдманом, а где-то — наоборот:

только время идёт,

дети растут,

город растёт,

но никто

никуда

не едет

и не идёт.

 

NO WAY MOVIE! NO WAY MOVIE!

Всё, приехали, солнце моё, никакого пути.

 

Там, где однажды намертво увяз

их внедорожник,

они снимают кино о том, что происходит

вне всяких дорог,

их к восьмому примут в комсомол,

их кинотеатр назовут «1-й комсомольский»,

а потом заколотят, закроют

за нерентабельностью.

 

NO WAY MOVIE! NO WAY MOVIE!

И никак блядь пиздец никакого пути.

(15.11)

 

Заповедник гоблинов

 

Несбывшегося не существует.

Всё сбывается в каком-то из измерений. Один пример:

 

заброшенные стройки, пустыри

обнесённые бетонными заборами.

Бетонные плиты заборов шелушатся

афишами небудущего.

 

Но внутри огороженного пространства —

не призрак непостроенного роддома,

не адресные знаки несбывшейся многоэтажки,

не вой незапущенных вагонов метро,

 

здесь заповедник гоблинов,

невидимой подземной нечисти

спальных районов.

 

Это их тела закатаны под кривые асфальтовые дорожки,

и по весне асфальт вспухает от трупных газов,

это их логово ищет бульдозерист посреди твоего двора,

бесконечно перекапывая перекопанное, морща нос.

 

Но в заповеднике гоблина никто не тронет,

(в сознании горожанина пространства внутри забора как бы не существует,

существует лишь сам забор, место сбора объявлений о потерявшихся кошках,

акцентированных высказываний масляной краской о политике и музыкальных группах,

и надписи «Ключи — 20 метров налево».)

 

Но вот о чём забавно думать в этой связи:

те, за забором, наверняка представляют его точно так же:

плоской бетонной плитой, удобной для расклейки объявлений,

границей мира, ограждающей неосмысленное ничто.

(7.11)

 

Барабашова (зомби-апокалипсис начнётся на вещевом рынке)

 

Зомби-апокалипсис начнётся на рынке,

на самом большом вещевом рынке города,

на рынке, отъевшем кусок города из серёдки,

на рынке, который сам уже похож на зомби.

 

ходи медленно, солнце моё

ходи по городу медленно, не то забредёшь на рынок

аллилуйя, аллилуйя

обязательно потеряешься на вещевом рынке

 

Зомби-апокалипсис начнётся каким-то вьетнамцем,

вьетнамцем, которого после никто не вспомнит,

вьетнамцем, неотличимым от других таких же

(только какой-то мрачный, очень бледный, глаза закатились, пальцы скрючены, челюсть отвисла, речь нечленораздельна даже для других вьетамцев, и ходит так: шарк-шарк, шарк-шарк, ну ты понимаешь).

 

ты всё понимаешь, солнце моё

ты знаешь, какими бывают мёртвые вьетнамцы

аллилуйя, аллилуйя

держись подальше от мёртвых вьетнамцев

 

Однажды укушенные, покупатели этого вьетнамца,

и его соседи, вьетнамцы из левого и правого контейнеров,

и случайные прохожие, и бабка, которая налила ему кофе,

пойдут в разные стороны, шаркая и кусаясь.

 

мёртвое не размножается, солнце моё

мёртвое просто приходит и делает тебя собой

аллилуйя, аллилуйя

оно непременно сделает тебя мёртвым

 

И так они побредут в разные стороны,

мёртвые зомби с острыми зубами, вечно голодные,

к концу первого часа не останется живых во вьетнамском секторе,

к концу второго на всём огромном рынке, который не обойти и за день.

 

это прогрессия, солнце моё

это безжалостная математика, царица наук

аллилуйя, аллилуйя

математика и зомби захватят твой город

 

Их не остановит милиция, а после армия,

ты видела нашу милицию и нашу армию?

Зомби наша милиция и наша армия,

зомби доблестные работники ГАИ и продавцы мобильных телефонов,

зомби расклейщики объявлений и программисты 1с,

зомби водители иномарок и прочих автомобилей,

зомби водители маршруток и работники пунктов обмена валют,

зомби кассиры супермаркетов, их охранники, мерчендайзеры и супервайзеры,

зомби воспитатели детских садов и преподаватели ВУЗов.

 

Но кто-то наверняка сумеет убежать.

 

ведь зомби не бегают, солнце моё

мёртвое быстрым не бывает, сказано в Писании

аллилуйя, аллилуйя

мёртвое никогда не бывает быстрым

 

Строители и дорожные рабочие — вот кто их остановит,

в пластмассовых касках и грязных штанах, некоторые в оранжевых жилетах,

строители берут не числом, но техникой,

в том числе — тяжёлой гусеничной техникой,

бульдозерами, экскаваторами и бетономешалками,

автокранами, снегоуборочными машинами и колёсными погрузчиками.

 

дорожный рабочий не торопится, солнце моё

дорожному рабочему просто незачем торопиться,

у него нет переключателя передач

аллилуйя, аллилуйя

асфальтовый каток мелет медленно, но верно.

(1.11)

 

II. Сила жирафа

 

Fast Food (Песня быстрой еды)

 

Это песня быстрой еды, перехваченной метко из-за угла на Советской,

на бегу, на скамейке, склонившись над урной, над клумбой, над бездной,

за шесть двадцать, за семь пятьдесят, с жирным бурым пятном на пальто, с улетевшей салфеткой.

Эта песня быстрой еды, неизбежно питательной и непреложно полезной.

 

Это песня быстрой еды, убежавшей в припадке от бабки и дедки,

повторяющей и повторяющей и повторяющей путь Колобка.

Это песня еды, недостаточно быстрой, чтобы не превратиться в объедки.

Это песня объедков, скрывающихся в подвалах, в заброшенных голубятнях и на чердаках.

 

Это песня быстрой еды, стоящей в ботинках растерянных у банкомата,

с блядской мыслью, что «снова ноябрь» и балансом в тридцать четыре копейки.

Эта песня быстрой еды, которой не хватит десятки за день до зарплаты

на жетон на метро, на купить сигарет и хотдог пожевать на скамейке.

 

Это песня быстрой еды, фаршированной грязными сумками, странными шутками,

плеерами в ушах, мятым хламом в карманах, последней попыткой куда-то успеть к десяти.

Это песня быстрой еды, расфасованной в жёлтые ящики,

называемые маршрутками,

с разноцветными принтами, крупно: «Не переворачивать» и «Не трясти».

(1.11)

 

Second hand (Блюз второй руки)

 

Привет, детка, мы всё ещё держим этот плацдарм,

ты будешь смеяться, я тоже, все смеются, мы держим плацдарм,

не смогли удержать курс доллара к евро, и в целом не держим удар,

и сданы ключевые объекты,

и сквер, из которого фейерверки

по праздникам, и Госпром уже сдан

и сдана Гипросталь, и сдан Дом проектов, но мы всё-таки держим плацдарм,

 

чтобы тебе было куда вернуться, собирая себя по куску,

чтобы тебе было куда принести свою не-без-надежду,

чтобы тебе было у кого спросить: «милая, где мне купить себе вторую руку?»

и «родная, не найдётся ли здесь немного хотя бы бэ-у одежды?»

 

А я, такая: да, детка, хотя всё что ты помнил, разрушено в этой войне,

ты уже десять лет не заказывал здесь хотдог на две сосиски,

но

здесь даже взлётные полосы до сих пор названы городами, которых давно уже нет:

Сумская, Белгородское шоссе, Московский проспект,

улица Одесская, Полтавский шлях и станция метро «Киевская».

 

Чтобы хоть что-то тебе напоминало о том, как здесь было прежде,

чтобы ты меня, возвратившись, вспомнил как верную, вздорную суку,

чтобы ты, урод, всё же спросил: «а где здесь остались магазины бэ-у одежды?»

«и кстати, родная, не знаешь, где мне купить теперь вторую руку?»

(29.11)

 

Песня которого часа

 

Который час

потом

они же

назовут галлюциногенным,

который час они

прижмут

щекой к какому-то плечу

стоящий рядом дотянулся

до поручня

в автобусе

который час

занявший место на конечной

прижал

щекой к стеклу

размазав по стеклу

там что-то про ноябрь

какая-то афиша

стёрлась

который час

они прижмут

на эскалаторе поймав за хвост

и к нёбу языком

его прижмут

и к небу

единственный вопрос

который час

насколько отстают

часы в метро

в мобильнике

от мирового

гринвичского

утреннего

часа пик который час

как галлюциноген

приснится восемь раз

и каждый раз вставать

давить щекой подушку/стекло в автобусе

который нахуй час

проспать наверняка

и выйти наконец

и что-то про ноябрь

и от подъезда влево

и больше не

(19.11)

 

Победная песня последнего жирафа

 

Жираф проникает в город стремительно и незаметно,

жираф приходит как конец ноября, как минус девять,

или как тёмный дежурный троллейбус в половине второго,

жирафа невозможно ни заметить, ни избежать —

 

этому есть объяснение, солнце моё,

но боюсь, оно тебе не понравится —

 

в какой-то день в зоопарке прорывает трубу с горячей водой

прямо над головой жирафа, и он растворяется без следа.

Посетителям говорят, что жираф погиб, но никто никогда

не видел мёртвого тела погибшего в кипятке жирафа,

 

потому что жираф растворим, солнце моё,

жираф как нескафе, он мгновенного приготовления,

 

он проникает в почву и просачивается в канализацию и водопровод,

он передаётся по оптоволокну, телефонному кабелю и электросетям,

он смешивает все вероятности и разом все игровые автоматы, звеня,

рассыпают монетки счастья в неограниченных количествах,

 

такова сила жирафа, солнце моё,

такова его воля, и таково царствие его,

 

что автоматы пополнения счёта пополяют счёт для всех, даром, и никто,

не проваливается в незакрытые канализационные люки, и не

подскальзывается на обледенелой брусчатке, а

вода, продаваемая автоцистернами

становится легче воздуха и изумлённые старухи парят над городом,

не отпуская свои замызганные пластиковые бутылки.

 

и это был последний жираф, солнце моё,

всё закончилось, мы победили, теперь он повсюду.

 

Когда солнце встаёт, он испаряется вместе со снегом,

а затем выпадает на траву мириадами крошечных улиток,

у каждой длинная шея и любопытные рожки снаружи,

и, вероятно, четыре длинных и тонких ноги внутри раковины.

(30.11 (1.12))

 

III. Последний бой Фриденсрайха Хундертвассера

 

Доисторическая рыба плывёт по городу

— The fish doesn't think, because the fish knows everything. — Arizona Dream

 

Когда древняя кистепёрая рыба проплывает по улицам города,

зарастают плесенью и паутиной и мушиным помётом билборды,

так что не разобрать ни слова, ни логотипа, не различить цветовую гамму.

Эта древняя рыба — вероятный идейный противник рекламы.

 

На плазменных панелях вместо новой ауди возникает настроечная таблица,

механические клинит, так что дама в бикини успевает почти превратиться

в половинку зонта, в дорогой ноутбук, в бутылку дешёвого пива, в спасительную таблетку

и вдруг застывает. Во всех без исключенья рекламных форматах выгорает подсветка.

 

Когда эта древняя рыба парит над асфальтом, не спеша шевелит плавниками,

сияющие лайтбоксы с Брюсом Уиллисом, гуччи и нокией обращаются в камень,

а листки, раздаваемые на улицах, если забыть их в кармане, с последним ударом часов

превратятся в летучих мышей, бородавчатых жаб, тараканов и сов.

 

А когда, например, эта рыба меж девятиэтажек проплывает степенно,

то в каждом подъезде, в каждом почтовом ящике, как монтажная пена

разбухают листовки, визитки, газетки, конверты, анкеты размерами с простынь,

разбухают и прут из щелей, застывая комком сероватых наростов

 

(со столбов и заборов облетает наклеенное и ложится под ноги, желтея —

в бахроме отрывных телефонов, в прожилках-схемах проезда, и в пятнах от клея).

Вот так эта мудрая рыба, во всей своей рыбьей, эталонной нормальности

защищает твой город от сигналов иных, несомненно враждебных и чуждых реальностей.

(3.11)

 

Казак Харько и охотник Нгуен а’Нгуен

 

— Де ти є, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Здесь я есть, казак Харько,

на берегу воображаемой реки,

(на деле же — сточной канавы)

на её каменных набережных,

глядящих на гнездовья уток в камыше,

на её дырявых мостах автомобильных.

 

— Що ти чуєш, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Слышу грохот тяжёлый подземный,

многим дано слышать грохот метро,

но лишь великий охотник слышит,

идёт ли состав к станции «Героев труда»

или к «Историческому музею».

Слышу свистки светофоров,

оборудованных сигналами для слепых,

они похожи на свистки локомотивов.

 

— Що ти бачиш, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Вижу надписи древних на скалах:

«Ешь богатых»,

«Голосуй за [нрзбр]»,

«Осторожно Обвал балконов».

Вижу смоляные ямы в асфальте,

отмеченные красно-белыми лентами,

с трупами мелких животных на дне.

 

— Що засмучує тебе, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Плотоядные лианы локальных сетей,

раскинувшиеся над крышей моей хижины.

— Що тобі до ліан, великий мисливець?

— Нет, казак Харько, не так сами лианы,

как скорость ниже 1 мегабита, нестабильность соединения

и пропадающие пакеты печалят меня.

 

— Що ти шукаєш, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Ищу автомат пополнения счёта,

казак Харько, только лишь автомат

пополнения счёта.

 

— Від чого біжиш ти, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн?

— Бегу страшных духов и демонов милицейских,

укрываю в подкладке волшебные травы,

подаренные старым шаманом.

 

— Я допоможу тобі, великий мисливець,

Нгуєн а’Нгуєн!

 

Я вкрою тебе на собі, як брата,

ти будеш начищеною мідью,

вістрям мого списа,

що націлений в небо,

або прутнем коня мого,

що стирчить уперед,

переможний.

(5.11)

 

Узкие коридоры детских садов и рождение благой вести

— Партизан до тих пір вважається партизаном,
доки є ворог,
в тилу б якого
він партизанив. — Жадан

 

торговые залы небольших супермаркетов,

цветочные отделы крытых рынков,

приземистые общественные туалеты под лестницами и в простенках,

коридоры списанных купейных вагонов,

достаточно узкие, чтобы стать катакомбами,

 

но главным образом, всё же, — типовые детские сады,

давно переданные жэкам, банкам, клубам и прочим

коммерческим и некоммерческим организациям.

 

детские сады, коридоры которых не только узки,

но и изгибаются непредсказуемо, образуя углы

и развилки,

в которых легко уйти от преследования и затаиться,

продолжая шёпотом

передавать

по цепочке

благую весть,

недоступную преследователям.

 

на стенах этих узких коридоров останутся наши письмена

и чудесные фрески,

 

когда мы выйдем отсюда, и вынесем ящик с ядерной боеголовкой:

его не так-то просто протащить этими узками коридорами —

разве что стоймя, вертикально, как холодильник,

ёбаный тяжеленный, как весь пиздец, холодильник.

 

всё сбудется,

и нам поставят памятник,

нас так и изобразят, пятерых,

несущих холодильник:

 

боец расформированной Ирландской Республиканской Армии,

защитник Харьковского лесопарка от прокладки шоссе,

чилийский шахтёр, сошедший с ума за три месяца под землёй,

и ещё двое.

 

один всегда невидим.

(26.11)

 

Последний бой Фриденсрайха Хундертвассера

 

Спи, мой малыш, спи как тёти в киосках и фуры на трассе,

я в твоей комнате вверх приоткрою евро-окно,

и за окном во дворе тихо танцует Фриденсрайх Хундертвассер,

старый смешной архитектор, автор безумных цветастых домов.

 

В домах, что он строил, любое окно было собственной формы,

деревья на стенах росли, а на крыше — пшеница и лён.

Спи, мой малыш, Фринденсрайх Хундертвассер, шаман и затворник,

исполняет свой танец, превращая в легенду твой микрорайон.

 

Спи, хороший, ложись на бочок в нашей многоэтажной панельной коробке,

как послушный бычок, не смотри за окно — там спилили вчера твою иву,

не ходи по дворам — там бетонные плиты, скелеты скамеек и те же киоски,

и в четыре пятнадцать проедет мусоровоз, матюгаясь лениво.

 

Наша улица Архитекторов декорирована выбоинами и гаражами,

поутру перфоратор соседей включается без объявленья войны.

Спи, не бойся, конечно, мы никуда из этого дома не переезжаем,

Фриденсрайх Хундертвассер, покойный, к утру его сделает совершенно иным.

(11.11)

 

PS: Ничего, кроме моря

 

Чего он ждёт, болтая ногами

 

Болтая последней в мире парой сухих ботинок,

над волнами, в которые только что уронил,

окурок последней в мире сигареты «Прима»,

спокойно ждёт,

 

потому что

 

сидит на последней в мире надводной бетонной плите,

(вроде той, что была у берегов Великобритании,

и называлась непризнанным королевством Силандия),

и чего-то ждёт,

 

честно говоря

 

особого выбора нету: разгадывать последний в мире

кроссворд с опечаткой, жевать солёный арахис, греться,

улыбаться равнодушным рыбам и инопланетным медузам,

болтать ногами и ждать,

 

того, что

 

в один из дней океан отступит обратно, и густой туман,

поднимется над асфальтом и домами, пока они сохнут,

покрытый водорослями, ракушками и морскими звёздами,

выплывет величественный и неуклюжий Госпром,

на высохших стенах проявятся надписи «Купаться запрещено»,

мелкие рыбы, крабы и раки-отшельники скроются в канализации,

спасаясь от вновь заведённых троллейбусов,

городские власти снова разрешат установку табачных киосков,

распитие пива в общественных местах и несанкционированные митинги,

коралловые рифы обратятся горсоветом, облсоветом и оперным театром,

подводные пещеры — пунктами обмена валют и залами игровых автоматов,

затонувшие корабли — проржавевшими насквозь маршрутками,

а эта плита — несостоявшимся тридцать вторым этажом элитной новостройки,

 

и всё исполнится смыслом.

(16.11)

 

Море уже было здесь

— Я считал себя адресатом знаков и знамений, пока не смог признать что я адресат любви. Мне потребовалась на это движение примерно четверть века. — qub

— но так ты сможешь ДО нового года купить себе немного маковых треугольничков, а не после оного. maeks sense. — moedusa

 

Я работал ночным продавцом в круглосуточном хлебном киоске

встроенном в ограду хлебозавода

(четыре ночи через четыре/ожоги на коленях от обогревателя/мыши шуршат между внешней и внутренней стенкой/охранники предлагают продать левак и делятся водкой)

 

продержался полгода.

 

В худшую из ночей мог, наверное, бросить смену, выйти с завода

и уехать из города, к чёрту. И к чёрту и к чёрту.

Только этого и хотел, но конечно не бросил, и не уехал — а куда? —

к морю, конечно, к морю, а куда ещё-то?

 

Но море уже было здесь, со временем это сделается очевидно,

море уже было здесь, и не так давно, как может показаться,

нет никакой сложности в том, чтобы видеть его знаки,

если знать, что море уже было здесь:

фонари не установлены городскими службами,

это наросты на носах рыб-удильщиков, спящих под асфальтом;

колесо обозрения — на самом деле высохшая гигантская морская звезда:

она впала в спячку и течение принесло её в эту впадину,

потому с колеса обозрения ничего нельзя обозреть, кроме деревьев;

да и сами деревья, если посмотреть внимательно, слишком

похожи на водоросли, то сине-зелёные, но теперь — бурые.

 

Смотри, родная моя, как прекрасно было море,

какая долгая донная трава колыхается на опорах электропередач,

какие дивные раковины несёт течением

и останавливает на каждом светофоре,

какие коралловые рифы останутся недостроенными

из-за мирового финансового кризиса,

 

как на сортировочной солнце танцует меж бесконечными гребнями рельс

словно меж гребней песка, под толщей воды, вдалеке от прибоя.

Когда-нибудь и ты тоже вспомнишь: море уже было здесь.

Здесь и сейчас нет ничего, кроме моря.

(23.11)

 

 

Другие тексты